Мемуары, Вена, 1998, автор Светлана Литвиенко
Мемуары
Вена, Австрия 1998 год
Автор Svetlana Litvinenkо
Я работаю в одной из челябинских школ. И вдруг слышу: наш новый педагог собирает музыкально одарённых детей со всего города для поездки в Австрию в составе благотворительной группы. Прошу прослушать мою дочь, которая к тому времени уже стала студенткой музыкально-педагогического колледжа. И – полный успех! К счастью, к поездке подоспела и выплата государственной задолженности по зарплате за полгода, и своевременно выданные отпускные за 2 месяца. Этих денег хватает только на один билет, для дочки. А мне предлагают поехать бесплатно поварихой. Я должна буду в течение месяца ежедневно закупать на общественные деньги продукты, готовить горячее трёхразовое питание для 26 человек и мыть посуду. Я с радостью соглашаюсь.
Группа должна оплатить только свою дорогу, визы и страховку. Питаться в Австрии предполагалось на пожертвования за концерты, которые участники поездки должны были давать на различных площадках: от улицы до концертных залов. (Всё так и случилось. А прослушивание наших музыкантов Луцем Лесковицем, известным австрийским скрипачом, членом жюри конкурса им. П.И. Чайковского, положило начало двум фестивалям музыки в Зальцбурге: «Челябинск – Зальцбург» и «Южно-Уральск – Зальцбург».) Покрыть расходы на проживание, концертные площадки и культурную программу пребывания бралась второй организатор группы с австрийской стороны. «Баронесса!...» - говорили все с перебоем дыхания и мерцанием во взоре.
Так в мою жизнь и в жизнь дочки Лены вошла Елена Николаевна баронесса Мейендорф, единственный потомок Николая Богдановича барона Мейендорфа и Нины Александровны Асеевой. Или просто Алёнушка, как она просила называть себя всем, с кем близко познакомилась и подружилась за почти 20 лет благотворительной работы с Россией. Вскоре Алёнушка стала крёстной матерью моей дочки Лены и приёмной матерью мне самой. А тогда…
Из Вены нас привезли в Зальцбург на шикарном посольском икарусе – европейской марке, которую мы знали тогда только по картинкам. Дело рук «Баронессы!...»
Автобус подвёз нас к углу дома, где жила Елена Николаевна. Ждать пришлось довольно долго. Потом я поняла, что опоздание – неистребимая чисто русская черта Алёнушки. Устраивая супер горячие разносы всем разгильдяям из группы за хроническую непунктуальность, своё собственное право на «задержку» Алёнушка не подвергала и тени сомнения: «Поспешность похвальна лишь при ловле блох!» - авторитетно нараспев цитировала она, неспешно укладывая причёску перед зеркалом, подкрашивая губы и осеняя себя крестом перед тем, как покинуть квартиру. Баронессиных темпераментных разносов страшились. Но всё равно вечно опаздывали. А Алёнушку обожали!
И вот – она. Маленькую, кругленькую, словно озарённую внутренним светом женщину вынесло из-за угла будто порывом свежего ветра и плавно внесло поверх крутых ступенек прямо в автобус. «Здравствуйте, дорогие детки! – торжественно и радостно произнесла она размеренным, музыкальным голосом в тональности до мажор. – Добро пожаловать в Зальцбург! Споём все вместе «Отче наш»»! Крошечные, филигранно выточенные ручки её, привычные к регентству, властно призывали наши голоса слиться в единой хвале Создателю. Однако вторили Елене Николаевне лишь наша челябинская руководительница и ещё пара неуверенных шепотков. Остальные в полной растерянности молчали, таращась на диво дивное. Слов не знал никто. И мелодии тоже. Слышали впервые.
К концу поездки «Отче наш» выучили все. Потому что ни одного дела без обращения к Богу и своим любимым святым Алёнушка не начинала никогда. Особо доверительные отношения сложились между Алёнушкой и Иоанном Шанхайским, бывшим в годы сербской эмиграции духовником семьи Мейендорфов. Не раз была я свидетелем того, как Елена Николаевна садилась напротив его образа и задушевно произносила: «Отец Иоанн, ты видишь, я сделала всё, что могла. Но у меня не получается. Прошу тебя, помоги. Устрой всё по разумению не моему, а твоему, чтобы всё как можно быстрее уладилось к лучшему». И со следующего дня всё всегда начинало идти как по маслу. Положенные молитвы обязательно читались и перед обедом. А заканчивались всегда самыми простыми словами, сочинёнными о самых, казалось бы, будничных вещах. «Господи, - говорила сердечно Алёнушка, - благодарю Тебя за все Твои великие и богатые милости. За то, что Ты …..». И заканчивала неизменно: «Не оставляй нас, будь всегда с нами, веди нас, потому что мы дети твои и л ю б и м Тебя»!
В ту поездку две из черырёх недель пребывания в Австрии обедала группа у Алёнушки. Все 26 человек ежедневно по-семейному садились у неё за стол.
В течение года, помимо периода продолжительных летних застолий для «деток из Челябинска» (не важно, сколько кому при этом насчитывалось календарных годков; все они величались «мои детки»), Алёнка давала несколько больших праздничных приёмов: на Святки, на Рождество, на Пасху и на Троицу. Если её день рождения не попадал на пост, то и 15 апреля. На каждый праздник гости шли в течение трёх дней в три захода по 26 человек – по количеству в доме сидячих мест. Сначала австрийцы: личные друзья и спонсоры. Потом только русские. Потом был День открытых дверей. Основную массу на нём составляли сербы – бывшие ученики Алёнушки из воскресной школы при церкви Покрова Пресвятой Богородицы в Зальцбурге, где она преподавала Слово Божие, а также представители от 300 семей, которым баронесса Мейендорф помогла выехать из Сербии в Австрию в послевоенные годы. В третий день, помимо сербов, стать гостями святых праздников в доме баронессы могли какие угодно люди: знакомые знакомых, соседи и даже просто полунеизвестные личности с улицы. Таким образом, мы умудрялись на каждый из праздников принять до 80-ти и более человек гостей.
Откуда в Алёнушке была такая неистовая страсть к гостеприимству? «У нас в семье всегда было так. Гостей любили и папа, и мама. И на праздники все собирались именно к нам. Мои приёмы – это ничто. Ты посмотри, какие приёмы давала тётушка, Белосельская-Белозерская»! И доставала распечатки из интернета. Их Алёнушке присылали уйму. А семейные архивы пропали. Исчезли в бесчисленных вынужденных переездах с места на место по городам и странам. Остатки добил пожар, который Алёнушка устроила в Зальцбурге, прощаясь при свечах с новогодней ёлочкой. За компанию с квартирой тогда сгорела и ещё половина многоэтажного дома. Были «большие неприятности», как определяла эту катастрофу Алёнушка. И совсем уж последние крохи семейного архива поглотило наводнение 2000 года, когда поднявшаяся в Зальцахе вода проникла и в подвальные этажи зданий.
После пожара на Райхенхаллер штрассе Алёнушка перебралась в некогда принадлежавший ей дом на Игнац Харрер штрассе 30. Именно в нём находили первый приют вывозимые Алёнушкой из Югославии сербы. Баронессса отдала им тогда этот дом полностью. Теснились, как сельди в бочке. Зальцбург сильно пострадал во время американских бомбёжек. Кроме того, принял гигантские волны беженцев. С жильём было очень плохо. Постепенно Алёнка помогала опекаемым сербам устроиться на работу, перебраться в пригороды или найти постоянное жильё в Зальцбурге. А на их место въезжали новые сербы, бежавшие от войны на их родине. Из страны, где в эмиграции родилась и Алёнка, где жила, считая своей второй родиной, до прихода советских войск. Переселение «Алёнкиных сербов» длилось несколько лет. Те же сербы, некогда жившие в доме Алёнушки, перевезли её сюда после пожара. Правда, к тому времени дом уже Алёнушке не принадлежал. Она продала его за долги одному богатому индусу. И переезжала на прежний адрес уже не как домовладелица, а как квартиросъёмщица.
Это было наскоро устроенное жилище из двух больших комнат, соединённых арочным проходом, и вместительной кухни. В комнаты перевезли уцелевшую от пожара мебель, дополнили обстановку пятью обеденными столами, пожертвованными за непригодностью к дальнейшему использованию неизвестными спонсорами. Стены украсили папочкины картины и этюды. Многие были написаны темперой и имели кое-где следы от заливавшей их при пожаре воды.
Мне всегда казалось особенно трогательным, что именно Алёнушка спасла из огня в первую очередь. Не дорогую обстановку, сервизы и меха (драгоценностей к тому времени у семьи уже не было), а совсем иные вещи.
Иконы – самые простые, на бумажной основе, но фамильные. Семейный архив. Папины работы. Причём не только законченные картины, но даже эскизы. Картины в рамах обрели своё место на стенах нового жилья. А эскизы Алёнка велела просто прибить к стене длиннющими гвоздями. Точно так же, уже в мою бытность, в целях безопасности передвижения по квартире, когда Алёнке стало подходить под 90, прибивались к полу и ковры. В этом тоже была Алёнка!
У пожара было отвоёвано и старинное пианино. Лакированная крышка пошла пупырышками от жара, утратила блеск. Некоторые боковые части настолько пострадали, что их пришлось замаскировать самоклеящейся чёрной бумагой. Но пианино вновь водворилось в зале и зазвучало! Вплоть до последнего года жизни Алёнушки оно верно служило ей и на спевках церковного хора, и как концертный инструмент во время знаменитых, неповторимых по своей атмосфере и так любимых всеми нами, представителями русского сообщества в Зальцбурге, традиционных домашних концертов. Кого эта исчезнувшая традиция 19 века не успела коснуться своим краем, тот не поймёт, что такое Домашний Концерт. Ибо есть вещи, которые невозможно уразуметь, их можно лишь пережить.
Из огня были спасены и несколько предметов совершенно уникальной мебели. Ценность её заключалась не в материале, из которых мебель была изготовлена, и не в чуде мастерства столяра-краснодеревщика. Такая мебель была без жалости отдана в пасть огню. Это было три самых обычных шкафа, ничем не примечательных, кроме одного. Они были сработаны руками… Нины Александровны Асеевой! Это было её хобби. (Недавно в Тамбове как филиал музейного комплекса "Петергоф" открыт дворцово-парковый ансамбль "Дом Асеева"). Нина Александровна, эта утончённая светская львица, любила на досуге часок-другой - постолярничать. Нет, вышивать она тоже любила. На праздник Алёнка постилала на кухонный буфет салфетку маминой работы. А на диване лежала подушка, вышитая крестом Алёнушкой и мамой вместе. Но и такое странное, мужское пристрастие было в арсенале увлечений Н.А. Асеевой тоже. Один, самый маленький шкаф, сделанный Ниной Александровной, стоит сейчас у меня. О том, почему не удалось спасти всю обстановку квартиры Алёнушки, расскажу позднее.
Да, мебель в новом приюте баронессы была отнюдь не из лучших. Но это не бросалось в глаза. Крошечную прихожую увеличивало большое зеркало напротив входной двери. Прямо над зеркалом висел огромный портрет Алёнушки в юности, не совсем законченный отцом. Хорошо выписана была голова, лицо и верхняя часть фигуры в тёмном платье с кружевным белым воротничком под горлышко. Прекрасно схвачено характерное для Алёнки весёлое нетерпение в глазах, чуть раздвинутые губы, готовые вот-вот произнести какую-то фразу. А вот положение рук было прописано два раза. Эта незаконченность художественного поиска, как ни странно, придавала особую выразительность внутренней динамике портретного образа. Воображение зарисовывало момент, когда Алёнка только-только сидела, скрестив руки на спинке стула, внимательно глядя и слушая, - и вот уже приготовилась, оттолкнувшись, соскочить и умчаться. Нет, мне лично такая недоделка в портрете ничуть не мешала. Получалось, что, едва перешагнув порог квартиры, ты оказывался под обаянием образа Елены Николаевны и подготовлен к своеобразию мира за комнатной дверью. Она была почти постоянно открыта, и пространство ярко озарено или солнечным светом, или электричеством. Алёнка терпеть не могла темноты, и все многочисленные источники искусственного освещения пылали часто даже белым днём.
Перешагнув порог, ты оказывался в малой гостиной. Внимание сразу привлекало окно напротив двери с яркими красно-бордовыми занавесками из матового шёлка, такие же подушки на диване, множество игрушек на его спинке; домашний иконостас в углу, многочисленные рукописные образы, на стенах, в том числе прекрасные, контрастирующие между собой изображения апостолов Петра и Павла, полутораметровый по высоте список со старинной фрески святого Георгия, расположенный над диваном; нечто вроде обтянутой шёлком кушетки напротив (на самом деле это была замаскированная кровать, на которой спала Алёнка), два небольших стола, покрытых белоснежными скатертями, и оригинальный низкий столик, круглая поверхность которого была выполнена из разноцветной мозаики мурановского стекла. Затем вы замечали старинную голландскую печь с орнаментальным кафелем и фигурными бронзовыми вставками, милое бра над кроватью с подвешенными к нему сувенирными лапоточками и шуточной дверной табличкой «CHUT … je dors…». Между бра и печкой находился просторный арочный проход в следующую, большую гостиную-столовую.
Первое, что замечалось в ней, был установленный отдельно на маленьком столике необычный, фарфоровый самовар с большим золотым российским орлом посередине – подарок от бывшего тогда президентом России Дмитрия Медведева, преподнесённый им на память о посещении Еленой Николаевной замка в Барвихе. Теперь это президентская резиденция. А ранее – загородное имение Мейендорфов. По центру большой гостиной, плотно приставленные друг к другу, находились три обеденных стола под общей, спускавшейся чуть не до пола белой скатертью. В центре слепившего белизной пространства всегда стоял большой букет живых цветов. За столом прятался, оставаясь почти невидимым, необычайно широкий, глубокий и уютный диван, с которого, присев, было невозможно подняться. Сладкий диван-ловушка. Над ним – выдолбленная в стене небольшая горизонтальная ниша с электрической подсветкой, в которой блестели декоративные мелочи. Оставшееся пространство стены занимали книги, комнатные цветы и папины картины - в основном, городские и горные пейзажи. Простенки были увешаны фотографиями самой Алёнки, изображениями её семьи, друзей, «деток из Челябинска», дипломов, грамот, сцены награждения Елены Николаевны Сергеем Лавровым и т.п. У стены напротив окон стояло уже описанное мной героическое пианино. К концу жизни Елены Николаевны на нём уже не хватало места для самых дорогих сердцу памятных маленьких сувениров от любимых «деточек». И всё-таки на праздники поделкам приходилось ещё более тесниться, чтобы дать место хотя бы десятку из огромного множества открыток с поздравлениями, приходивших к Алёнке со всего света, и прежде всего, из России. Всё это великолепие отражалось в огромном зеркале в раме стиля модерн начала 19 века, расположенном между двух больших окон. Большая гостиная была выдержана в тёмно-зелёных токах.
Квартира до краёв была наполнена сконцентрированной атмосферой личности Елены Николаевны и её семьи, необычайного гостеприимства и радушия, богатства духовного содержания. Ощущения возникали с первого момента настолько сильные и располагающие к общению с хозяйкой, что всё остальное просто исчезало из реальности. Мир, в том числе внутренний мир входившего человека, под влиянием этой чудесной квартиры волшебно преображался, раскрывался и становился таким, каким его сотворяла Алёнка для себя и окружающих.
Нет человека, который бы не признавал, что Алёнушка и её дом – сердце русской эмиграции в Зальцбурге. И, пожалуй, не только в Зальцбурге. Многочисленные соотечественники, с которыми Елена Николаевна познакомилась и сблизилась через бессменное участие во Всемирных конгрессах соотечественников в Москве и Петербурге, на Конференции потомков великих Россиян, прозвали Алёнушку «всеобщей тётушкой». И действительно, корни чуть ли не тысячелетней истории семьи связывали баронессу Мейендорф тем или иным образом с большим количеством известных дворянско-аристократических родов России и русского зарубежья.
Нет слов, чтобы выразить меру моего отчаяния от того, что не удалось не только вернуть русским людям дом Алёнушки, но даже сохранить хотя бы её квартиру, которую в мечтах она видела в будущем Живым музеем истории русской эмиграции в Зальцбурге, Русским Домом. Она мечтала, чтобы её семейный кров по-прежнему дышал и смеялся, принимал гостей, чтобы под ним проходили, как и при ней, домашние концерты, литературные вечера, простые чаепития друзей, чтобы атмосфера её дома продолжала сплачивать нас, крепить связи сердец и столетий, передавать самое главное в человеке и людях, чего не передать и не выразить никакими словами. Она видела в своём доме тот белградский «Ковчег», который в своё время стал прибежищем и духовным спасением для тысяч и тысяч россиян, вынужденных эмигрировать из послереволюционной России.
Жаль, жаль, жаль. Тысячу раз жаль…
Такими были парадные комнаты в доме Алёнки. Но кухня – это особая песня. Кухня выполняла одновременно функцию и рабочего кабинета, и архива, и скалада-кладовки мыши-припасухи, и камеры хранения забытых «детками» или осмысленно оставленных ими до следующего года вещей, и прачечной, и, собственно, кухней. На 12-метровом пространстве было не повернуться. Кастрюлей размеров с приличный каган и до малипусечек непонятного мне поначалу назначения были горы. И всем им во время приготовления приёмов находилось абсолютно точное персональное назначение, для которого, они, как выяснялось, и существовали в доме. Буфет был забит столовой посудой сверху до низу. Попробуй обслужить 26 человек обедом из шести подач да ещё с аперитивом! В ход шли все чашки и тарелки, начиная с остатков саксонского фарфора и кончая изделиями массового фаянсового производства. Посуда громоздилась горами, распирая дверцы буфета, и даже порой норовила завоёвывать кусочки незаконной территории на полу, что Алёнкой решительно пресекалось. На подвесных полках лежали стопки полиэтиленовых пакетов, на которых было написано: «Работа № 1», «Работа № 2» и так далее, начиная с середины девяностых и до последнего месяца жизни. Папок Алёнка не признавала. Может быть, потому, что уборка происходила частенько следующим образом. Надо сказать, что работала Алёнка всё-таки не на кухне, а в большой гостиной. Работала так, что порой оказывались заваленными на несколько слоёв все три сдвинутых обеденных стола. И когда наступала угроза очередных гостей - а их маленькие набеги совершались уж никак не реже раза в неделю, - то, вернув по местам бумаги, записные книжки и печатную машинку, Алёнка брала полиэтиленовый пакет и сгребала в него все остатки со столов без разбора. На пакете проставлялся номер очередной работы и дата уборки. Пакет отправлялся на кухню. Как Алёнка ориентировалась в созданной ей системе – осталось для меня неразрешимой загадкой. Но требование принести с кухни «жёлтый пакет, который лежит на главной полке в самом низу под красным: не перепутай, под красным, а не красно-белым с зелёным бочком» и произведённый разгрёб его содержимого, как правило, заканчивался успешным нахождением или требуемой визитки, или чека от магазина, или фотографии, или нужной записки.
Итак, закончив возню для группы на кухне, я перебиралась отдохнуть на диван-ловушку. И, если Алёнушка оказывалась в этот момент дома, то между нами начинались неспешные взаимные расспросы и беседы. Выдавались такие моменты не часто. Ведь по Зальцбургу Алёнушка водила группу чуть ли не за руку сама, хотя, когда мы познакомились, ей было уже 76 лет. С утра и до вечера эта не стареющая душой женщина была на ногах вместе с молодёжью. И так продолжалось ещё многие-многие годы. Ушла из жизни Алёнушка внезапно в возрасте 90 лет. Умчалась, словно подхваченная порывом ветра, как и вошла в мою жизнь.
О чём же были алёнкины рассказы? Прежде всего – о семье. Своего папу, Н.Б. Мейендорфа, Алёнка обожала. А мать, Н.А. Асееву, боготворила. Это видно и по детским фотографиям. На них Алёнушка всегда прижимается к матери, или держит её за руку, или склоняет голову той на плечо.
Их связывала глубинная, иногда таки мистическая связь и огромная взаимная любовь. Я бы сказала, что со временем дочерне-материнские отношения переросли в редко встречающуюся преданную дружбу между двумя женщинами. «Если бы мама сказала мне: «Выпрыгни в окно с третьего этажа, тебе от этого ничего не будет», - выпрыгнула бы тут же. И уверена, со мной бы ничего не случилось».
Елена Николаевна никогда не была замужем. «Мама с папой выгоняли меня в дверь, а я залезала в окно. Мне было так хорошо с ними, что я чувствовала, я знала: больше ни с кем я так счастлива не буду».
Много раз Алёнушка повторяла, что у неё от матери секретов не существовало. Они обсуждали всё, абсолютно всё. Помню, я спросила: «Как ты думаешь, а у мамы от тебя секреты были?» И она, подняв на меня чистый детский взгляд, с убеждённостью ответила: «Нет!»
Был ещё один момент, поразивший меня. Как-то, внезапно притихнув после завтрака, она грустно и тихо произнесла: «Сегодня встретились мои мамочка и папка. Раньше мы всегда отмечали этот день. Я всегда им об этом напоминала. Они иногда забывали. Я – никогда».
Николай Мейендорф и Нина Асеева познакомились в Ялте, куда должен был прийти пароход для эмигрантов. Нина играла в карты и болтала. Николай наблюдал за ней. Потом подошёл, представился и попросил разрешения проводить до дома. «С удовольствием», - ответила Нина. В исполнении Алёнушки ответ звучал кокетливо, но горделиво. Возникшая ситуация крайне не понравилась партнёру Нины Александровны по картам – молодому офицеру, который был явно очень увлечён ею и уже успел завоевать особое положение среди других кавалеров:
- Нина Александровна обещала, что провожать её пойду, как всегда, я!
- Нина Александровна сама выберет себе защитника.
- Но у меня очень серьёзные намерения!
- Представьте, у меня тоже.
Выбор Нины Александровны в тот вечер в Ялте был сделан раз и навсегда.
Неотъемлемой частью своей семьи Алёнушка считала не только маму и папу, но и тётю, Веру Асееву, с её мужем Николаем Рымарёвым. Где пересеклись судьбы этих людей за границей – не знаю, не помню, если Алёнушка и рассказывала. Но в Зальцбурге они были уже вместе. Жили не под одной крышей, но встречались почти ежедневно.
Николай Рымарёв, по детским воспоминаниям Алёнушки, был очень крепким и высоким. Впрочем, громадинами ей казалось большинство мужчин, ведь сама она была очень среднего роста. (Помню, как меня однажды от души развеселило алёнкино описание одного знакомого: «Он такой большой, высокий, просто громадный, как шкаф». – «А какого он роста?» - «Ну, не знаю. С тебя, наверное, будет». Мой же рост - 172 см.) Алёнка вспоминала, что очень любили забираться к дяде Коле на колени и гладить его абсолютно лысую голову: «Она была такая гладкая-гладкая, и немного пробивались щекотные волосики». Детей у Рымарёвых не было. Алёнка стала общим счастьем двух семей.
Сёстры Асеевы были прямой противоположностью друг друга.
Вера, тётушка Алёнки, или «тёта», как звали её домашние, была маленькая, худенькая, очень тихая и благовоспитанная. Нина – хулиганка. Высокая, красивая, властная, смешливая и остроумная, она, по воспоминаниям Алёнушки, неизменно привлекала к себе внимание мужчин. На всех приёмах, если где образовывался их оживлённый кружок с женской фигуркой посередине, сразу можно было сказать, что это Нина Александровна развлекает всех своей беседой.
Хотя семья Рымарёвых после бегства из России жила очень скромно, но деньги у тёты были всегда. Она считалась «домашним банкиром». В ответ на призывный взгляд пары глаз, Нины и Алёнушки, тёта просто доставала свой кошелёк и покорно говорила: «Сколько на этот раз?» У Нины деньги не задерживались никогда. Они приходили к ней и уходили с одинаковой скоростью: на развлечения для себя и на помощь другим, на покупки для семьи и на подарки друзьям, на проигрыши в казино и на завлекательные приобретения. И просто никому и в никуда. «Ну, ты - как тёта! Чтобы деньги пришли, им нужно дать уйти. А деньги приходят всегда», - говорила мне Алёнушка. И была права.
Нина, между своими, любила подпустить кое-что из речи самых низших сословий. Думаю, именно от неё Алёнка научилась деклассированной русской лексике. Русский язык Алёнушки был великолепен, грамотен, чист и литературен в превосходной степени. Её речь была живым образцом блистательного слога 19 века. Но крепких анекдотов Алёнка знала уйму. Хорошее настроение и жизнерадостность были естественным состоянием её души. Почти всегда серьёзные разговоры, начавшиеся в присутствии Алёнушки, в конце, каким-то непостижимым для их участников образом, перерастали в обмен остроумными обобщениями, историческими и бытовыми анекдотами, весёлыми личными историями, шутками. В менее официальных компаниях дело частенько доходило до того, что гости начинали вместе с Алёнкой хохотать во весь голос, а в дружественном кругу – стонать и рыдать от смеха. За почти четверть века семейной жизни с Алёнушкой я ни разу не видела её плачущей иначе как от смеха. Да и сама она говорила, что после смерти матери не плакала уже никогда.
«Наша религия – это религия радости». Это изречение, переданное ей мамой, Алёнушка повторяла очень часто. Сначала я такому толкованию православия очень противилась: «Зайди в церковь, посмотри. Ну хоть одно не то что смеющееся, хотя бы улыбающееся лицо на росписях и иконах ты видела? Весёлую молитву слышала? Это ж какой-то буддизм бы получился. Или идиотизм». Да, было дело, говорила. И мне потребовались годы и годы, чтобы понять, что именно стоит за словами «религия радости». Чтобы связать его с истоками истинно русского национального характера и с его несгибаемой жизнеутверждающей верой и силой в любых, даже тяжелейших обстоятельствах.
«Ласточка, рождённая в стойле, никогда не станет лошадью». Это ещё одно любимое высказывание Н.А. Асеевой, часто повторявшееся и Алёнушкой.
Родители сумели передать Алёнушке и привить ту русскость души, которую, казалось бы, невозможно воспринять в дали от родной земли. Познакомившись с Алёнушкой, все русские начинали тянуться к ней с неимоверной силой, как к неисчерпаемому, светлому истоку самих себя. Нет такого русского человека, который не распознал бы, не разглядел бы в ней себя самого - лучшую, зовущую вернуться к себе часть собственной души. К ней и тянулись, к ней и причащались.
Помню, в начальный день нашего знакомства, проходившего, как всегда, в форме русского застолья (первый и последний обед для групп из России Елена Николаевна, по ею же установленной традиции, готовила сама с помощью приглашённой прислуги), перед уходом я призналась, что поражена подаренной нам сердечностью и теплом. Нам – потомкам тех, из-за кого семья Алёнушки была вынуждена бежать из России и лишиться всего. Та сделала отрешающий жест: «Что было – быльём поросло. Вы все для меня – мои дети и дети России».
Забыла ли она печальное прошлое на самом деле, простила ли? Трудно дать однозначный ответ. В любом случае, простить - не значит забыть. Пару раз слова о прошлом вырвались у Алёнки с истинной страстью и болью. И ещё было у неё особое ругательное слово. Им она припечатывала, предварительно положив трубку телефона, чиновниц, которые недостаточно поспешно кидались выполнять просьбы по поводу опекаемых особ или наших групп. (Вообще-то перечить Алёнке или, не дай Бог, по наивности чинить ей препятствия было равносильно попытке остановить мчащийся грузовой состав, бросившись ему под колёса.) Словно расправляясь с таким человечишкой, Елена Николаевна со всего размаху ударяла крошечными сильными ладошками по столу и припечатывала австрийским приговором: «Гусыня!!». Или эмигрантским русским - «ПролЕтка!!» - существительным женского рода от «пролетарий». Или уж в совсем вопиющих случаях, гусарским, по уверению Нины Александровны, «п.. на цыпочках»! А когда я пыталась протестовать против нелитературных определений, Елена Николаевна говорила: «Ну, ты точно как тёта! Та тоже сразу: «Господа, господа! Ну разве ж так можно?!»» И пресмешным, но любящим образом начинала копировать тётушку, изображать сцену из семейного прошлого во всех действующих лицах. Потом мы вдвоём принимались фантазировать дальше и хохотать. И буря проносилась мимо, «гусыня» была спасена.
Кстати, о гусях. Как я упоминала, Елена Николаевна являлась чудесным рассказчиком. Мало того, что сам её русский язык был великолепным живым слепком с классической речевой культуры 19-го века. Он был к тому же ярко расцвечен прекрасным индивидуальным чувством юмора и бесподобным артистическим талантом. Благодаря этому семейные истории из жизни Алёнушки, бытовавшие в форме разговорных миниатюр, неизгладимо врезались в мою память. Вот несколько из них.
Гуси
Как-то папочка расписывал очередную церковь в Сербии. А мы с мамой снимали неподалёку маленький крестьянский домик, где провели всё лето. Вокруг дома был замечательный сад. В саду росла уйма вишен. Мама пекла пироги с вишней. Лепила вареники с вишней. Делала варенье из вишни. Мы ели свежую вишню с молоком и сахаром. Наливки из вишни громоздились по всем углам. Мы угощали вишней соседей, раздаривали её вёдрами. А вишни всё не убавлялось. И садовая куча с отходами нашей вишнёвой фабрики выросла с гору.
Продолжение следует