Родина
Р О Д И Н А
… А я всё равно люблю её! – заорал вдруг Егор. -Люблю эту горбатую и хромую старуху, Родину … нашу!
Рудик спокойно разлил остатки водки в посуду, поставил тару под стол. Потом прищурился. Губастая физиономия его пьяно пыталась выразить иронию.
— Л-любишь, говоришь? – слова выходили из него медленно, но из-за явной натуги весомее от этого не казались. К тому же он вдруг начал заикаться. – Хромую и горбатую, г-говоришь? А т-таких разве вообще любят?
— Да, любят! – продолжал яриться Егор. – Только таких и любят… по-настоящему.
Разговор до этого в последние полчаса перед последней дозой сумбурно вращался, естественно, вокруг большой политики, экономики, масонов и инопланетян. Рудику, несмотря на муть в голове, стало ясно, что пора заканчивать.
— Спокойно, старик, спокойно… Давай, на посошок.
Они чокнулись и выпили. И уже в прихожей Рудик всё-таки высказался:
— Д-дурак ты, Егорка.
— Чего? – Егор бросил одевать вторую туфлю. – Это почему… это?
— Любовь с жалостью п-путаешь, вот п-почему. Иди-иди д-давай, не вращай белками. Покеда, б-братан!
На улице Егор, шагая к своему дому, не переставая, бормотал под нос:
— Какой я тебе братан, шкура? Жмот ты и предатель, вот ты кто… Денег так и не занял, гад. А ведь я тебе занимал, паскуда! И Родину не любит, жалеет только, видите ли… Ну, гнида!
Идти было недалеко, и никаких приключений с Егором на пути не случилось. Даже в сугроб не упал. Засыпая, он продолжал устало жаловаться ущербной луне:
— Что за люди пошли? Все скурвились, всем только дай, дай, дай!.. и никто не скажет: «На друг, возьми. Тебе ведь надо». А мне надо, ох как надо… Алименты у меня… Да что алименты? Дочка у меня… А я пью. Всё никак напиться не могу… не могу…не могу…
…И вдруг на фоне окна в лунном свете увидел женщину. В платке. Горбатую. Она сделал несколько шагов, и он понял, что она прихрамывает. Проступило сухонькое пожилое лицо с громадными тёмными глазами. Ничего больше не имело значения на этом лице, кроме глаз. Раздался певучий голос, никак не вязавшийся с обликом женщины:
— Ну здравствуй, милок. Спасибо тебе за добрые слова. Хоть и не старуха я вовсе.
Егор был из Вологодской провинции, и женщины там говорили именно так, нараспев. Он давно уже жил в большом надменно-лоснящемся городе, пообтёрся, поправил язык, а сейчас всем нутром понял, как не хватало ему именно такого говора. Он молчал, боясь о чём-нибудь спросить гостью. Потому что знал, кто она.
— Ну, что молчишь? Я ведь ненадолго. Поговори со мной.
Кое-как он выдавил из себя:
— Как поживаешь, матушка?
Та пожала плечами.
— Да как всегда… Бездельников да жалельщиков, за последнее время, правда, стало больше, говорят которые: «Дай, матушка, дай!» а сами взамен давать ничего не хотят. Так ведь, милок?
Егор кивнул.
— Так…
И вдруг мучительно покраснел.
— И я такой же…
— И ты такой же. – Женщина пристально и сурово смотрела на него. – Ну а я? Нравлюсь я тебе такая?
Егор сглотнул. В глубине души ему было страшно, хотя душа и дрожала какой-то мелкой, почти сладостной дрожью.
— Молчишь? Ошалел поди. – Женщина чуть улыбнулась краешками тонких губ. — Дай-ка я тебя поразвлекаю маленько – сестёр своих покажу.
В воздухе, орошаемом призрачным светом щербатой луны, заколыхались тени. Егор смотрел и моргал. Вот проплыла рыжеволосая особа с невыразительным, почему-то испуганным лицом – англичанка, наверное. А вот предстала перед ним на несколько секунд дородная фрау, излучающая сытую уверенность и покой. А вот и прекрасная дама, готовая мнимо покориться уже покорённому ею победителю – это, ясное дело, француженка…
— Ну как, хороши? – раздался голос гостьи, когда видения исчезли.
Егор мотнул головой.
— Не-а… — как-то по-детски вырвалось у него. — Чужие они все.
— Так ведь и я тебе чужая, раз боишься меня. Али неправду говорю?
Егор потупился. Потом поднял голову, встретился с ней глазами… С укором они теперь взирали на него, но и с неизбывной надеждой. Так любящая мать смотрит на своего беспутного сына. И страх прошёл. И сердце зашлось от горького стыда и великой радости одновременно. Он заплакал.
— Прости меня, матушка… Прости, что опорой тебе до сих пор не стал, -всхлипывал он, позволяя слезам прокладывать себе русло по пятидневной щетине. – Прости…
— Ну буде, буде…
Он вдруг ощутил дуновение на лице, и разом успокоился.
Женщина отступила назад, к окну.
— Пойду я. Верю теперь, что любишь.
И растворилась в лунном свете.
… Проснулся Егор рано, похмельно промычал что-то, открыл глаза, увидел окно и всё вспомнил.
«Ничего себе, сон», — закружилось в голове. – «К чему такое может привидеться, а? В церкви я давно не был, за матушку не поминал – вот оно что…»
Он встал, подошёл к зеркалу, увидел себя: мутноватые глазки, осклизлый нос, пробивающаяся недружная поросль на подбородке… И пошёл в душ.
Когда вернулся, ошалевший от горячей ванной и ледяного душа, принялся убирать свою холостяцкую берлогу: три раза выносил мусор, мыл посуду, драил полы, повесил наконец на окно сорванные неделю назад в пьяной тоске шторы, потом, хотя уже совсем замотался, свернул ковёр, вынес на улицу, расстелил на свежей пороше и хорошенько прошёлся по этой пыльной надоевшей тряпке выбивалкой.
Опять пришлось принимать душ, чтобы смыть едкий пот, пропитавший всё усталое тело. Наконец, начал одеваться: нашёл в шкафу мятые, но чистые брюки и рубашку, прогладил. Попалась под руку и новая пара носок. Со свитером было сложнее: пришлось застирывать и одевать на себя ещё влажным. Ничего, высохнет. Долго чистил туфли, оттирал от недельной заскорузлости пуховик и шапку. Ну всё, можно и на люди показаться. Дойти до церкви. Занять где-то денег. Приготовить поесть. И – дай Бог сил – не бухать.
Пошёл снежок. Небо было серым, дорога скользкой. Конечно, до церкви лучше бы пешочком, но что-то он совсем вымотался. Егор добрёл до остановки, уселся в автобус и… увидел напротив её.
Синий платок (а тогда был какой?… да такой, кажется, и был), горб и глаза. Те же – тёмные и строгие. Правда, сейчас они смотрели куда-то мимо, хотя он отчаянно призывал их упереться в его ошалелые зрачки. Нет, даже как будто и не замечает его взгляда. Но это – она, она! А не замечает – значит, так надо, на людях нельзя, нельзя…
Тут женщина встала и, хромая, пошла к выходу. Она, она!!! Егор чуть не плакал. За собой зовёт, ну конечно! Он ринулся было к выходу, но тут почувствовал на плече чью-то сильную руку и услышал:
— Мужчина! Проезд оплачивать будем?
Пока судорожно доставал мелочь, без счёта совал кондуктору, пока пробирался к дверям сквозь толчею вновь вошедших и остервенело жал на кнопку связи с водителем (хорошо, что тот не психанул и открыл всё-таки двери), женщина отошла уже от остановки метров на пятьдесят. Он ускорил шаг и тут же крепко врезался в кого-то плечом. Оказалось – в пацана лет пятнадцати, стильно подстриженного и ухоженного, с нехорошим прищуром глаз. От удара пацан упал, выронив телефон, но споро поднялся, обежал вокруг спешащего Егора и загородил дорогу. Сотовый снова был в его руках, и он уже орал в него кому-то:
— Крест? Ты где? Давай сюда, на парковку… Да, на ту самую! Ещё кого-нибудь прихвати, козла одного проучить надо… Всё, жду!
И задышал в лицо Егору, сатанея от вечной безнаказанности:
— Ты кто, дядя? Вижу, что никто.… Попал ты, лошара, попал конкретно, сейчас с нами пойдёшь, зрение маленько подправишь…
Прищур у пацана из нехорошего превратился в страшный, один глаз затрясся. Не так давно вот такие же упырьки малолетние в центре города пенсионера насмерть затоптали. Просто так. А тут ведь и повод имеется…
Мысли эти промелькнули в голове у Егора, но все их вытеснила одна: «Потеряю, ведь, потеряю…» И он разом осатанел: «Ах ты, сопляк полоротый… Страх потерял, сучёныш упакованный?»
Жизнь у него была богатая на встречи с деклассированными гражданами, и он применил простой и эффективный приём: большим и указательным пальцем вцепился в кадык малолетки, сильно вцепился. Тот сразу захрипел, глаза его наконец широко раскрылись.
— Может, придушить тебя здесь, щенок, а? – прошипел Егор. – А??
Пацан трясся и пускал слюни, из глаз его покатились слёзы, и Егор опомнился.
— Дружкам скажи, чтобы не тащились за мной, а то на пику посажу. Понял-нет?
И разжал пальцы. Мальчишка упал на колени и схватился за горло. Егору было уже не до него.
Улица здесь была прямая и длинная («Лишь бы не свернула куда, господи, лишь бы не свернула…»), и пробежав вперёд, он увидел вдалеке синий платок. «Ну, слава Богу…»
Он продолжал бежать, быстро приближаясь к женщине, и вдруг – на тебе! – снова в кого-то въехал. И оказался это сержант полиции, в годах и давно чем-то серьёзно недовольный, может быть ростом преступности, а может быть, неудачным выбором профессии.
— О-п-паньки! – поднимаясь с земли, как будто бы даже радостно произнёс сержант, вырванный этим пустяковым, в общем-то, происшествием из круга своих угрюмых мыслей. – Нападение на представителя власти… А ну-ка, дядя, документики предъявляем!
Никаких документов у Егора с собой, естественно, не было: меньше всего он о них думал, собираясь в церковь.
— Послушай, сержант… товарищ… ты, это… ты извини меня, я не нарочно, человека мне одного надо догнать, очень надо… п-понимаешь? – запинаясь и даже заикаясь, что с ним отродясь не случалось, начал оправдываться Егор.
— Понимаю. Документов, стало быть нет. – Полицейский смерил взглядом нарушителя, особое внимание уделил изучению потного лица. – Так… А ну, пошли в отдел, там разберёмся, что ты за птица. Сколько уже бухаешь, а? Денег нет на опохмелку? Выклянчить у кого-то хочешь? Или… того хуже – карманы вывернуть? Или...
У Егора закрутило в животе. «Да что же это такое, а…» И, перебив полицейского, заговорил сам, вначале тихо, потом с переходом на крещендо:
— Сержант, ерунду не гони, а? Да, видок у меня не очень, и жизнь у меня не очень, да и ты не очень счастливо выглядишь, потому как живём мы с тобой в стране, над которой издеваются те, кто её вовсе и не любит, а я никто, и ты до сих пор сержант, так отцепись ты от меня, я же извинился перед тобой, ты не видишь разве, что я свой, свой в доску, русский я, жизнью битый-перебитый, изнутри пропитый, а сейчас мне очень надо бежать, слышишь??
Слюна летела из его рта прямо в лицо служителю закона, слюна и правда, так что тот попятился, снял шапку, обтёрся рукавом бушлата и, покрутив пальцем у виска, сказал растерянно:
— Ну ты, блин, даёшь… Давай, вали отсюда, пока я в шоке.
И Егор свалил, сразу же перейдя на мелкую рысцу, а затем и на размашистый беговой шаг. И успел – успел! — увидеть, как женщина свернула к пятиэтажке и зашла в подъезд.
«Ничего-ничего…» — задыхался Егор. – «Теперь успею… А не успею – по квартирам пойду. Правильно всё. Где же матушке нашей не жить, как в пещере этой бетонной, с народом своим?»
Подъезд был оборудован домофоном. Егор чертыхнулся, набрал случайную комбинацию и… на плечо легла рука, развернула и тут же он получил сильный удар здоровенным кулаком в лицо, от которого губы и нос разом сплющились всмятку.Он слетел со ступенек куда-то вбок, зарылся лицом в снег, орошая его красным, не успел подняться, как удар ноги снова повалил наземь.
«Что за…» — мысли ярко порхали в голове. – «Пацаны что ли, догнали всё-таки?»
Но нет, кое-как извернув голову, он увидел, что мутузит его, лежачего, не пацан, а амбал с обиженным и свирепым лицом, и при этом орёт ещё визгливо:
— Ты, значит, Людкин хахаль, в рот тебе…? Выследил я всё-таки вас, выследил… Лови, сволочь!
И по почкам, по почкам… Егор откатился в сторону, в недосягаемость от озверевших ботинок, поднялся на ноги и с разбегу врезался амбалу головой в грудь. Тот ойкнул, упал навзничь, и Егор, оказавшись сверху, яростно принялся колотить противника кулаками по голове, заливая его при этом алчущей мщения кровью и дико вопя: «Я не хахаль ей, слышишь? Не хахаль!». Амбал сначала попробовал было скинуть с себя Егора – но куда там! слишком глубоко зарылся в снег, – а потом просто терпел побои, пытаясь прикрыть лицо и голову руками, пока не заорал: «Хватит, хватит! Не хахаль ты, не хахаль, понял я, понял!»
Егор посидел на нём ещё немного, затем слез с поверженного врага, зачерпнул ладонью снег и прижался к нему лицом. Повернулся к неуверенно поднимающемуся амбалу:
— Ты кто, припадочный?
— Я… я муж.
— Чей? – Егор отказывался понимать услышанное.
— Людкин… Ну той, что в подъезд перед тобой зашла. Мы живём с ней здесь вместе, а сегодня я пораньше с работы пришёл. Я думал…
— Заткнись! – заорал Егор и запустил в мужа красным снежком. Потом сел на снег, схватил голову руками и заплакал… Столько, сколько за прошедшую ночь и этот день, он отродясь не плакал.
— Я… пойду? – робко осведомился амбал у странного человека.
— Иди. – Егор поднялся, умыл лицо снегом. – Стой!
Амбал опасливо повернулся, готовый немедленно юркнуть за порог тамбура.
— Любишь её? – зло выкрикнул Егор.
— Кого? Людку?
— Нет, бля, Родину!
— Да пошёл ты, блажной! – вдруг взревел амбал и скрылся в подъезде, споро прикрыв за собой дверь.
Егор пошёл прочь от этого дома, подъезда, двери, Людки, амбала, себя самого… Кровь на опухшем лице запеклась, а он всё прикладывал и прикладывал к нему новые пригоршни снега. Вдруг он услышал плач и пошёл на него… У дороги навзрыд ревела девочка лет восьми, безутешная в своём горе, в жёлтой вязаной шапочке и красном пуховичке.
— Ты чего ревёшь? – хмуро спросил Егор.
Девочка взглянула него опухшими глазёнками, и, продолжая всхлипывать, сквозь икоту ответила:
— Я… маму… потеряла! А-а-а!
— Ну хватит, хватит! Никуда твоя мама не… — и осёкся.
Потом сел перед девочкой на колени, погладил по шапочке.
— Пойдём вместе поищем твою маму, а?
Девочка сквозь синие слёзы посмотрела на него.
— А… почему… у вас лицо такое? Вы хороший?
— Я?
Егор встал, подумал.
— Хороший. Пойдём мамку искать.
И крепко взял девочку за руку.